Часов томительных невыносимый шорох, и как будто осуждённый ночью в полночи грущу.
Мороз, пороша, бесконечный мыслей ворох. «Простишь меня?» – «Нет, солнце, не прощу…»
И память сызнова за руку резко схватит, и поведёт чрез тёмный лес, былого не тая.
Там та, что лишь моя, любовь меня подхватит и понесёт рекою слёз с тоскою на паях.
Табачный дым осел на лёгких, пуст бокал. Прохладой веет по густым приделам ночи.
И в мыслях только лишь она одна… «Письмо писать… А хватит ли мне мочи?»
В руках перо дрожит, как будто бы кинжал, а не перо, исполосованное сердце тихо стонет.
И мальчик пишущий письмо, - Пьеро, - в остроге комнаты из угла в угол ходит.

Гордо под гнётом твоей любви, но всё же ближе к солнцу.
Гордо под гнётом твоей любви. Я знаю, всё вернётся.
Гордо под гнётом любви и ты, и я…
Гордо под гнётом любви и ты, и я…

Связав все нервы в узел, в руки себя взял, и начертал рукой дрожащею тяжёлое «Люблю»,
и дав эмоциям всю власть, распял словами памяти на праведном кресту, -

«…как контрданс гремел, а я смотрел и таял, как вы парите, то ль витаете. Ах, кудри цвета блонд, и это платье... »
Я вас молю, ответьте же, не дайте бедному пропасть. И как у ног твоих любя, закончу жизнь, как начал.
И про свидания вечерние - закат цвета топаз. И как мне свыше небесами предназначена ты в спас.
«С большой любовью, я тоскую по тебе…»

В лунном сиянии ты так прекрасна в неглиже... Усыплю ложе я ирисами,
и жестами покорного илота предложу фужер, наполненный вином, опустятся кулисы, -
теперь экспромт: я припаду к груди губами, и уст дыхание ловлю я на устах со вздохом хрупким.
Когда-то были твои руки нежнее нежного, а ныне очертаний сладких прах.

Гордо под гнётом твоей любви, но всё же ближе к солнцу.
Гордо под гнётом твоей любви. Я знаю, всё вернётся.
Гордо под гнётом любви и ты, и я…
Гордо под гнётом любви и ты, и я…

Да я старанию утрою, только б знать наверняка,
что мы с тобою в шалаше рай обустроим.
Большой любовью
нас окутает, и снов ловец
огородит наш милый домик.

Да я старанию утрою, только б знать наверняка,
что мы с тобою в шалаше рай обустроим.
Но не устроит,
и все мечты сгорят в пожаре будто Троя.

Неизбежно полюбил тебя до боли в сердце.
Дверцу навзничь отворив, я по инерции молчал,
хотя в душе скулил, и до истошного кричал.
но немота не отошла, я всё мычал,
мычал, мол, только подожди, я всё исправлю,
постой, давай поговорим, — «давай потом поговорим», -
ведь детский лепет не канон, и больше нету никого,
кто мог бы точно заявить, что у меня серьёзный тон.

Посыпался весь бастион, с ним гарнизон, и я один уже к утру.
Из-за любви всё превращается в сыр-бор, то ли в игру,
то ли в курьёз. Я на серьёзе ночью шляюсь вусмерть пьяный по двору.
Будто история Камю, -
вся жизнь один огромный камень,
что ты в гору тащишь на своём мазолистом горбу,
а он всегда съезжает вниз.
Сплошной комедии каприз, но я все снова повторю...

Да я старанию утрою, только б знать наверняка,
что мы с тобою в шалаше рай обустроим.
Большой любовью
нас окутает, и снов ловец
огородит наш милый домик.

Да я старанию утрою, только б знать наверняка,
что мы с тобою в шалаше рай обустроим.
Но не устроит,
и все мечты сгорят в пожаре будто Троя.

Mon cheur, чего греха таить, ведь жизнь не та, что раньше,
и в связи с этим непонятно как жить дальше.
Были герои, даль полна надежд, амбиций,
а ныне лишь очерченные горьким опытом границы.
От древних капищ до столицы шаг один,
но неодимовым магнитом, увы, не тянет, - нелюдим.
Бог бы с ним. Несчастье в жизни лишь абсурд,
а все слова и мысли только лишь уходят в пустоту.

А за ней вся сладость бытия как на ладони,
полный смысла дух витающий, конец любви агонии.
Но нам поближе то, что рядом.
И к земле припав опустошенный, смерть очертит меня взглядом.

Сюда я больше не вернусь, из уст не выроню обет любви.
По шрамам и дорогой слёз, — ведь тропы сзади поросли
осокой, диким пустырём, что в прошлом сожжено в огне.
Кому сторге?

Я перечитываю часто наш любви сценарий,
корректирую, что-то меняю местами,
мотивы листаю, вычеркиваю лишнюю ругань,
вписываю слова, несказанные друг другу,

пишу счастливый конец, - объятый точно счастьем, -
и вот я вижу, снегом тают все ненастья.
В одночасье нагрянули воспоминанья:
знакомство, страсть, подъезд холодный, ссора, расставанье

Я закрою все окна,
я повешу на двери замок,
чтобы запах духов твоих
улизнуть из квартиры не смог.

Я закрою все окна,
я повешу на двери замок,
чтобы запах духов твоих
улизнуть из квартиры не смог.
Улизнуть из квартиры не смог.

И я был мёртв, и век мой был как будто слеп,
закрыв глаза от тяжести им лично выстраданных лет.
Бегу от бед, но вечно в сети зло смеющегося рока попадаю.
Спаси меня, я пропадаю.

Чем дальше ты от моих глаз, тем ближе к сердцу.
В голове туман, обрывки фраз, - и никуда не деться,
никуда не деться,
мне никуда не деться.

Я закрою все окна,
я повешу на двери замок,
чтобы запах духов твоих
улизнуть из квартиры не смог.

Я закрою все окна,
я повешу на двери замок,
чтобы запах духов твоих
улизнуть из квартиры не смог.
Улизнуть из квартиры не смог.

На самом деле всякий причиняет боль,
но лишь немногие достойны быть прощёнными.
В толпе чужих играть свояковскую роль,
в душе скорбя под гнётом взора восхищённых.

Чтобы сердце иссякнув застыло,
скажи, как тебе не больно было, -
слёзы высохнут, цинизм обратится опорой
и прошедшая любовь станет частью декора

Я закрою все окна,
я повешу на двери замок,
чтобы запах духов твоих
улизнуть из квартиры не смог.

Я закрою все окна,
я повешу на двери замок,
чтобы запах духов твоих
улизнуть из квартиры не смог.
Улизнуть из квартиры не смог.

В приступе жизни без воображения
ловлю я в чёрном зеркале лишь очертания да отражение
чего-то мутного, что веет холодом,
что без причины подступает комом к горлу.

Синих чернил строка как путь к спасению,
как донесение кому-либо вопросов на заре весенней.
В бурном веселье, в боях, сражениях,
мне на плите надгробной высекли: «Вся жизнь - лишь поражение…»

И в чёрных зарослях юдоли я погибая, белый снег ловил рукою.
Смерти нет.
На перекрёстках мироздания корпел над высшим недоступным телу знанием.
Правды нет.

Моя вселенная сложна, упряма,
да обустройство всё в механизмах
запутанных. Идти торжественно и прямо
по выбоинам этой старой пристани.

Подует с севера да смертью полною,
как начинаешь средь морской пучины
искать бессмертия волны.

Почём нам плакать, чего бояться?
Я знал дорогу в два пути, но в лесе диком заплутал да потерялся.
Я притворялся: с умом в уме игра. А даль всё обагрялась.

И назидание как поручение,
будь мёртвым легче - я бы разорвал давно сплетения.
Преступно, присно и во веки…
под дулом жизни, ожидая выстрел, закрываю веки.

И в чёрных зарослях юдоли я погибая, белый снег ловил рукою.
Смерти нет.
На перекрёстках мироздания корпел над высшим недоступным телу знанием.
Правды нет.

Неприветливая и бесплодная, гористая пустыня,
по которой шёл Он, чьё забылось мне имя.
Одинокий странник брёл, склонив свою голову,
ведь так сказано свыше божественным словом.

Он пришёл рано утром, но я не помню точно:
время было смутное, а года стёрла почва.
Он сказал нам, что есть важное, что-то сильнее смерти,
и даровал, что имел, благою вестью:
«Любовь…»

Он любил своих братьев, так любил и врагов он.
В холода и ненастья принимал под свой кров он.
Он считал, что душа – это золото, а плоть – лишь одежды.
Он противился злому, и давал всем надежду.

Он желал людям кротости, сострадания, нежности.
Он сказал, что богаты те, живущие в бедности.
Он сказал, что суетно мчаться вдаль за успехом.
За успехом лишь смерть, но сверх всего этого
любовь…

И народ был нем, и, кажется, природа затихла.
Он сказал напоследок: «Мы не созданы, но в руках наших – глина.
Даровав нам любовь, он ушёл далеко.
Я не видал его вновь, но точно помню его.

Только слышал по слухам, что его, мол, распяли.
Прикололи к кресту, так до смерти держали.
Мать рыдала у ног его окровавленных. Сил
уже не было толком, как он вдруг завопил:

«Почему меня бросил, оставил в отчаянии?
Я желал им добра по твоему же чаянию».
Каменьев груда блистала под мерцаньем звёзд
и лишь откуда-то ветер ответ донёс:
«Любовь…»

И небо звёздное засияло совсем иначе.
Звёзды плакали, но светили ярче.
Он был изгнан, Он был брошен
людьми на тропы ещё нехоженые.

Не надо искать его, ведь он живёт где-то рядом,
когда кто-то рыдает, он пронзит его взглядом.
Тяжелым грузом грех чужой ложится на сердца,
и кем-то пролитая кровь жжёт каплями свинца
и меч вины, калеча сны, касается лица.

Нечаянно издали промелькнул смутным отблеском образ венчальный,
с сединой и в отчаянии киноплёнку кручу, но финал нашей пьесы печален.
Тем я жил, то я чаял, что на месте стенания будет воздвигнут ларец из любви, но умчались вместе с верой года, сокрушив мои светлые чаяния.

Из пустоты и монотонности личной внутренней жизни возникают внешние колкости.
Отделив своё «Я» от лозы, задыхаюсь в своём одиночестве.
Словно яд, накативший под горло, не даёт ни вдохнуть, ни сказать мне последнее слово,
мы не увидимся снова.

Будь нам холодно, мы прижмёмся друг к другу иголками своими.
Станет больно нам, разбежимся уколовшись и снова почувствуем холод.
И в инее одиночества сердце нас потянет обоих согреться,
если только двоим нам не станет тут тесно, если нам хватит места.

Позвольте мечтать, ведь помимо мечтаний и духа во мне ничего не осталось.
Я лишь старый слуга звездочётов и мира угрюмый скиталец.
Склоняюсь по небесному своду в премудрых исканиях, нацепив старый ранец.
Я терял слишком много, чтоб понять, что мне нужно для счастья. И что мне досталось?

Если ветер судьбы ради шутки забросит меня в моё прошлое, волнами жуткими
память в сердце ударит, растворив меня в плаче истошном.
Фиалки волн и гиацинты пены распадутся букетом на боль и измены.
И медленно, но верно моё тело разорвут, очаровав меня, сирены.

Будь нам холодно, мы прижмёмся друг к другу иголками своими.
Станет больно нам, — разбежимся уколовшись, и снова почувствуем холод.
И в инее одиночества сердце нас потянет обоих согреться,
если только двоим нам не станет тут тесно, если нам хватит места.

Равнодушно ветер играл ставнями, ты за порог уходила спокойно.
Каждую ночь в белом саване ты являлась ко мне с главой непреклонной.
Под напором из слёз и крови ночью ветреной воет мой черновик.
Но я забыл то, что сердце в Вас – только ночник. Ничего будто не было.

Обоюдоострый меч отсекает Эроса голову с плеч, недоноска и беса.
Целуя одежд твоих край, в омут лечь прям на рваный шафрановый пеплос.
Коль не плачешь, то слёзы сотри, гвоздь вобью в крышку гроба без жалости.
За окном светом бьют фонари в бездыханное тело, – пожалуйте.

Будь нам холодно, мы прижмёмся друг к другу иголками своими.
Станет больно нам, разбежимся уколовшись и снова почувствуем холод.
И в инее одиночества сердце нас потянет обоих согреться,
если только двоим нам не станет тут тесно, если нам хватит места.

И этот новый год я проведу один
в угрюмой комнате без красок и огней.
Тоской наполнит счастье уличных витрин,
ведь я не с ней.

И старый год я буду провожать один,
стерев из памяти прошедшую любовь.
Уйдя от шума переменчивых общин,
найду в кромешной тьме уютный уголок.

Время обещаний и веры осталось в прошлом году.
На улице серое небо, в танце кружится бель. По стеклу
роспись бед и мучений, расчерченных чётко до самых мельчайших подробностей,
обиды и горечи от проёбанных дел и возможностей.

С курантами всё начинается заново, как с белого жизни листа.
И холод не страшен, страшнее отсутствие твоего тепла.
Перевернув календарь, по-прежнему не теряю надежду,
поймать в новом году твой взгляд, что подарит мне нежность.

Но этот новый год я проведу один
в угрюмой комнате без красок и огней.
Тоской наполнит счастье уличных витрин,
ведь я не с ней.

И старый год я буду провожать один,
стерев из памяти прошедшую любовь.
Уйдя от шума переменчивых общин,
найду в кромешной тьме уютный уголок.

Бесполезная хроника жизни, набор глупых сплетен.
Приветствия, прощания, предсмертные вздохи любви, избитые песни.
Новый год обращается в нечто подобное смерти.

Шёл за правдою, видел свет в отражении тьмы,
помогал всем, кому моя помощь за радость бы.
Отрицал всякий вздор и абсурд,
желая, чтоб всё в жизни наладилось.

Так ответь же мне, дед мороз, — как же так получается,
что год за годом идёт, но ничего не меняется?

Но этот новый год я проведу один
в угрюмой комнате без красок и огней.
Тоской наполнит счастье уличных витрин,
ведь я не с ней.

И старый год я буду провожать один,
стерев из памяти прошедшую любовь.
Уйдя от шума переменчивых общин,
найду в кромешной тьме уютный уголок.

К каждой детской военной форме – игрушечная похоронка в подарок,
в подарок!
К каждой детской военной форме – игрушечная похоронка в подарок, -
даром, просто так вот!

Солдатики по полю маршируют строем -
ножки белые по выжженной земле.
После боя Kinder Joy с сюрпризом всем героям -
гробик цинковый на неопознанном одре.

В головах профанация. Только здесь и сейчас вы возьмёте по акции:
два двухсотых плюс траур в разрезе народной реакции.
Ведь дело правое, братцы. Нам от смерти никак не съебаться.
Обменяем тела на почёт по системе военной транзакции.

Казаки да разбойники, — ребятня: все затейники;
под присмотром Минобра покойники с лыбой огромною
радостно лягут в репейнике.

Патронташ, да в руках калаши-муляжи, детвора во раздолье
на зарнице играют в войнушку в таёжной глуши.
Что ещё нужно боле?

К каждой детской военной форме – игрушечная похоронка в подарок,
в подарок!
К каждой детской военной форме – игрушечная похоронка в подарок, -
даром, просто так вот!

Лоскут последний вырвав с кожи обгорелой,
прижму к груди мишутку плюшевого вновь.
И к небу звёздному тянусь рукой несмело,
наверно зная мать моя на звёздочке живёт.

Ёлки пахнут морозом, только вместо снега
с неба снаряды падают грозно, пробивая на слёзы.
А за ними скопа на винтах вычисляет снабженья обозы.
В небе чёрным гонцом сыновей по грозе с чужбины самолёты увозят.

Издали потянуло теплом, гарь по воздуху тянется-тянется,
мысли светлые веют, что жизнь никогда-никогда не кончается.
Беспощадною волею войн в проёме забитом толпятся трупы невинных,
ведь таков демократический выбор стран мира.

К каждой детской военной форме – игрушечная похоронка в подарок,
в подарок!
К каждой детской военной форме – игрушечная похоронка в подарок, -
даром, просто так вот!

А по утру найду котёнка дохлого в воронке,
кровь застывшая вся в пепле и грязи.
Приласкаю тело павшее своей ручонкой,
губки зубками от боли закусив.

Изнурённый ночными кошмарами я смотрю на бездонное небо
над расколотыми тротуарами. Раскалённое словно комета
моё сердце под сонные трели соловья наполняется светом.
Красотой голоса зазвенели, упоённые малым просветом.

И только безжизненная тишина развеет сомнения:
наша жизнь бесценна в отношении вышестоящего мнения.
И только безжизненная тишина развеет сомнения:
наша жизнь бесценна в отношении вышестоящего мнения.

К каждой детской военной форме – игрушечная похоронка в подарок,
в подарок!
К каждой детской военной форме – игрушечная похоронка в подарок, -
задаром, просто так…

На былины из смутного бремени всё сбегается с водкою племя.
Музыкант затевает под гогот знахарский для стенаний выделить время.
Иван учён многому, но ничему толковому, доброму. Выносят в бор похоронный
Соню в платье оборванном, а в небе кружится ворон.

Да лесной полосой держим путь хороводом на грядущие святки. Под сводом
дева с рыжей косой стонет под мужиками. Под Богом
ходим издревле пьяные да немытые, с сердцем бурьянным,
слезами омытые, широкие да безымянные.

Вечный праздник дотошно, оставляя пятна на ложе от уездных наложниц.
Ох, судьбина тревожит! Умереть мне волком аль вошью?
А подле костра рьяно бьют морду Сварогу два брата Лукьяна.
Богатыри на суку ведьму повесили, а хор заливается песней:

«Вольному здесь воля и покой.
Вольному здесь слава – ты герой.
Вольному здесь горечь и убой.
Господи, помилуй, Боже мой!
Боже мой!»

В окоём рухнуть без головы, над рекою нестись рождественским бесом,
и лесом иди, ведь дороги хоронят неместных.
У костра несвязно Блаженная Ксения издаёт тошные песнопения.
Ох, берёзки заломлены. Что же во груди рвётся звоном тревожным?

Святополк проливает Каинову кровь, слышен тост вдалеке: «За любовь!»
А потом пьют за честь и за веру, не зная ни толка, ни чувства, ни меры.
Младые особы раздают своё тело, а сердце в дурмане летело,
по полю летело и пело, и пело:

«Вольному здесь воля и покой.
Вольному здесь слава – ты герой.
Вольному здесь горечь и убой.
Господи, помилуй, Боже мой!
Боже мой!»

Ангел-хранитель, уведи из преисподней, дай отдышаться, снять исподнее.
К вечеру здесь всё догорит, но взойдёт красно солнце и вдовы глянут в оконце:
там толпы с новою силой уводят вольнодумцев к могилам.
«А лети всё ко всем чертям, разбираем себя по частям!»

Вольному здесь воля и покой.
Вольному здесь слава – ты герой.
Вольному здесь горечь и убой.
Господи, помилуй, Боже мой!
Боже мой!

«Отче наш, сущий на небесах! Пусть святится имя твое;
да приидет Царствие Божие; лезу вон я из кожи, но ни твое, ни мое
здесь ни свято, ни чисто: всю пропил лукавый отчизну
и улетел вдаль с западным ветром, посыпав наши головы пеплом.

Да будет воля Твоя и на земле, как на небе; и в болоте тёмном, и в небе.
Ибо Царство и слава во веки, — всё для тебя, для тебя!
Милый, Господи, Боже, облегчи мою святую ношу,
не стерпеть: дюже гадко и душно, упокой мою чёрную душу!»

Вольному здесь воля и покой.
Вольному здесь слава – ты герой.
Вольному здесь горечь и убой.
Господи, помилуй, Боже мой!
Боже мой!

Я молю, Боже, спаси нас...
Я молю, Боже, спаси нас...
Я молю, Боже, спаси нас...
Я молю, спаси, спаси, спаси!

Господи, спаси, господи, спаси мой…
Господи, спаси, господи, спаси мой…
Господи, спаси, господи, спаси мой…
Господи, спаси, господи, спасибо...

Вычленяя из дела надежды, что нечто есть в жизни способное
обратить твои лохмотья в одежды, дать уверенность, что что-то есть новое.
Наполнить бренность источающим благо единственно истинным смыслом.
Обнаружив на спине крылья, вылететь птицей из степного оврага.

Заложить жизнь в офшоры, боль на баре залить дешёвыми шотами,
чтобы солнышко в радость светило сквозь шторы. Я спою про любовь и
про то, как вечерами мне грустно, беспорядочный свет, сука, тускл.
гармонист зубоскалит под окнами, под заливами лет жизнь намокла.

Можешь красоту благословлять - тебя прибьют к кресту.
Можешь стать аскетом, жить в лесу — твой лес к хуям снесут.
Сильный али слабый, агнец иль святой, — пойдём домой,
я тебя уведу и мы будем навечно с тобой.
Вместе с тобой -
вечно с тобой -
Только с тобой…

И я б давно обратился аскетом, но движет к делу взаимная зависть.
К виску пистолет бы, чтоб упав ещё раз, не пришлось бы вставать. Им
я дарую бессмертье в виде прожитой жизни своей неуместно.
И, если честно, я давно не иду по пути к Эвересту.

«Суета да томление духа», — мне Бог нашептал прямо в ухо. Под утро
я встал без надежды и смыслов, что так волновали когда-то.
И сейчас, осознав как цикличен весь наш муравейник,
цинично признавший смерть правды,
я крест свой не брошу, снимая с себя все мандаты.

Можешь красоту благословлять — тебя прибьют к кресту.
Можешь стать аскетом, жить в лесу — твой лес к хуям снесут.
Сильный али слабый, агнец иль святой, — пойдём домой,
я тебя уведу и мы будем навечно с тобой.
Вместе с тобой -
вечно с тобой -
Только с тобой…

И стоит ли жизнь быть прожитой, выжженной,
начисто с потом и грязью быть сложенной,
если ты не желаешь пред взором всех смертных быть чем-то большим?
Конечно, ты можешь стать солнцем, светить изо дня в день,
но найдутся, кому твоё солнце не в веру, осознав, что в страдании мера.

Можешь вечно вычитывать в Гегеле нечто ценное, терзаясь сомнением
по воде, что ты вилами яро скребёшь, в надежде прийти к просветлению.
Ты можешь быть вольным, творить по хотению личному жизнь.
Только помни: ничего в этом мире не стоит труда помимо любви.

Можешь красоту благословлять — тебя прибьют к кресту.
Можешь стать аскетом, жить в лесу — твой лес к хуям снесут.
Сильный али слабый, агнец иль святой, — пойдём домой,
я тебя уведу и мы будем навечно с тобой.
Вместе с тобой -
вечно с тобой -
Только с тобой…

Где моя пристань, не знаю,
ни один из ветров не попутный.
И спектакль окончен: пустой зал.
Я знаю, что жизнь не нова,
ну, а смерть, — смерть лишь смеётся под боком,
и внезапно нагрянет, стерев всё.

Как дальше жить, если солнце не радует с первым восходом?
Люди играют в слепых под горящим вдали небосводом.
Но я знаю, что сердца наполнит красками цветов
безмолвная и вечная любовь.

Словно евнух владеет гаремом, так для тебя и душонка,
что влачит твоё тело по пескам.
Словно ребёнок без дела: каждый твой ход – упущенье.
Как бы ни шёл: всё равно мат.

Как дальше жить, если мир неподвластен ни глазу, ни слову?
Люди стараются быть на виду, жить по власти улова.
Но я видел, завтра мир воспрянет красками цветов,
и будет нас вести из тьмы любовь,
и нас наполнит правдою любовь,
безмолвная и вечная любовь.

В кристаллах дня я видел явственный восход.
В любви её я таял – радужный полёт.

Нелегко тебя отдать
переменчивым ветрам.
Нелегко…

Пламень томный воспарит над стенающей душой.
Дождь вобьёт меня в гранит, выпав жёлтою весной.
Ледяной лазурью рек нас накроют небеса,
и будем мы навсегда с тобою вместе.

Омоет время годы проливным дождём,
и с солнцем медленно из тьмы лучом сойдём.

Ну а пока пусть будет так,
ведь померкнет в свете мрак,
лютый мрак…

Пламень томный воспарит над стенающей душой.
Дождь вобьёт меня в гранит, выпав жёлтою весной.
Ледяной лазурью рек нас накроют небеса,
и будем мы навсегда с тобою вместе.

На моих глазах испражняются, прибивают яйца к брусчатке,
а люди с гарвардским образованием филигранно этим говном восхищаются.
Выше названное считают початком нового веяния в искусстве,
гения, духом нового времени, соорудив пост-критический бруствер.

Люди творческого склада ума с развитой височной долей,
С керамическою трубкой в зубах, ценители Ларисы Долиной,
выросшие на рейвах «нулевых», лизергине, девяностых татьбах
привыкли думать, что высокое искусство всегда должно быть при деньгах.

И хоть я не эстет, не рисую вином,
нет дворянской приставки пред именем «-фон»,
менструальною кровью не пишу я картины,
на радиомачте своей не вертел тётю Зину,
но по совести клал хуй на тех, — и кладу, —
кто вгоняет искусство в подобие компота,
когда собирают различную муть,
созидают гибридные формы, — как я, —
что взглянув на такие работы,
не понять совершенно нихуя.
Ебутся как черти на загаженной свалке,
постулируют Ницше, упиваются Кафкой.
Потом лепят птицам скворечник из кала,
только этого мало, только этого мало…

Критики Жордана Смита убеждены в том, что так и должно быть,
а я не согласен со свитой в том, что так и должно быть.
Ведь должно же быть как-то иначе, но уж точно не так,
и пусть простит меня Джон, если это не так.

В полуденный день не отбрыкиваясь
от предложенных шансов на сдачу,
я от дороги смиренно отталкиваясь,
вдоль светил путь держу на раздачу.

Меня встретят звериные лица,
жемчугом поманит в антресоли.
По накатанной будем сходиться
в незапятнанном лет ореоле.

Пятый чётно – в черёд нашим встречам,
не перечит, давая осечку,
Бурно давит восторг поперечно
ходу мысли, вплетает в уздечку.

Этот бал без конца и без края,
кутерьма для порядочных взрослых.
Лимфоузел повязанный лает,
лишь взглянув в бездну душ наших рослых.

Поперёк над водоёмом мы бродим с Аидой вдвоём.
Переплывём ли это море? Перейдём ли этот проём?
Впопыхах мы тянем в гору груз дарованный слёзною ночью —
полуослепшую сонную дочку.

За навесом спонтанно и странно,
подымая похмельные веки,
пробежит фавн гулко, но плавно,
облевав все окрестные реки.

Я взойду на прибрежную гору,
отметая за плахою плаху.
Хворь и зуд попятам гонит свору
горемык рвущих душу-рубаху.

Снизойду до просторов беспечных,
окунусь в пойму лет с головою.
Будет полночь пленительно вечной,
лишь дотронусь до неба рукою.

Поперёк над водоёмом мы бродим с Аидой вдвоём.
Переплывём ли это море? Перейдём ли этот проём?
Впопыхах мы тянем в гору груз дарованный слёзною ночью —
полуослепшую сонную дочку.

Всякий раз помыкая, нас швыряют об пол,
проглотив вслед слюну, забиваем углы.
Недовольных укладом царь перстнем обвёл,
отправляя в этап, чтоб не слышать хулы.

Взгромоздив тиранию, шея свисла в цепях.
Как собака лакать от богатств лишь куски.
Несогласные люди, живя в лагерях,
со смертельной надеждою идут в кулаки.

Чёрный флаг реет над площадью.
Под огнём держим строй.
Сизый дым. Штурмуем ощупью
красный полигон.

На беду на свою
фатум мне ниспослал откровение:
я увидел пожар в кущах райских, чей сад был красив.

Я надеялся позднею ночью
спать в тепле, сбросив тяжесть волнений,
но гложет меня в думах старый разлуки мотив.

Бренным телом опасть на пригорку,
проглотить в горле ком,
дать сомнениям с телом под землю уйти.
Видишь в небе костры?
Это сердце забросили в топку.

Я один тут подопытный,
что сверяет любовь с суррогатом
в динамике верности доводам.
Почему здесь так холодно?

И когда я уйду,
я останусь клеймом на сетчатке,
чтобы ты могла видеть день ясный под шторами век.

Под пологом на берег сойду, -
я храню здесь твои отпечатки,
и небыль, — лишь сон, — опечатка в последнем письме.

Вслед паденью брёл с верою в вечность, -
так и будет: клишейный
романтик из книг про любовь путей встречных
с эпитафией «Вечность».

Я ведь так же, как вы
видел сумрак в душе оголённой, я грешен, но
день каждый латаю с надеждой неспешно
крылья, давшие нежность.

Медленно мысли в небе витают, тают.
Ветрено, город пеплом главу посыпает.
Если бы я не видел лучей твоих в мае,
я б пропал, в масках лиц утопая

Солнца нет, а оно нам не нужно, душно.
Сотни бед — это бегают капли по лужам.
Сколько лет мы влачим свою плоть в этих стужах?
Крёстный ход, – только всё неуклюже.

И день уходит в ночь, и ночь плывёт как тень.
За окном незнакомые дворы
И ночь сменяет день, и день темней, чем ночь.

Знал его – это ангел небесный. Честно,
знал его – это сердце, в котором не тесно.
Нет его, нынче перья здесь стелют дорогу
до могил тех, кто раньше был дорог.

И день уходит в ночь, иночь плывёт как тень.
За окном незнакомые дворы.
И ночь сменяет день,
и день темней, чем ночь.

До упора - на вылет - из дула - да в кровь, -
разбивая остатки немыслимой девичьей совести.

Снизойдя до глухих, как пророк доносить
благодать, всю любовь почерневшей
с годами в нас повести,
повести.

Всё пройдёт, если разум вплетает в узду.
Всё пройдёт, коль желанны мы не были с виду.
Всё пройдёт, как и ты, обращённый в звезду.
Всё пройдёт, если бы...

Мутный автобус, поездка с похмелья, — в надежде узреть счастья миг,
только счастье вне корысти.

Промышляя словами - терзают ошибки, -
и боль как награда за путь
по сердцам окровавленной лопастью,
лопастью...

Всё пройдёт, если мыслишь, что есть перемены.
Всё пройдёт, коль ночами вопишь от тоски.
Всё пройдёт, как дилеммы в мозгу об измене.
Всё пройдёт, если бы...

Дело в том, что посыпался снег, как чумной оберег
от тревог и потерь.

Дело в том, что ни капли слезы — ни с моста — ни в конец —
не дождаться весны.

А за ней гонят звёзды огни — и смеются с небес
как возложенный бес.

И когда рухнут с глав все венцы нас укроют отцы
от замшелых времён — от нетленных времён.

Дикий свист как предвестник беды — над глухою рекой
мы сожгли все мосты.

Впопыхах через горный проём — слышен каменный звон —
горный стой напролом.

В серебре пляшут стаи на дне — лишь бы выпало мне
стать идущим вперёд.

Только лиц нескончаемый свод — в лесе зверь-хоровод
Светит солнце из тьмы, из гарцующей тьмы.

По тропе строф обугленный дрязг — что стряслось? — в чём погряз?
Лишь бы выйти из мглы.

В духоте через сито огнём — свистом — лешим — конём —
пропускаю столпы.

А глаза всё твердят об одном, ищут лихо в глухом —
ни борзой, ни орлом.

Ход времён вскрыл седьмую печать. Я успею начать
кончив дело с концом — беспредельным концом.

Ветры да волки, да беды, да волхвы,
веды да мольбы, да моры, да боли.
Незнакомцы тысячи лет. Затаившись за ширмой шатких век
бредём на лесной бугорок, где Алкей мне промолвит несколько строк.
Верный соратник узды душит зазря, вплетая в узлы —
вехи достигнуты, мерой настигнуты
всадника ночью врасплох.

Визг оголтелых колёс,
мост через бездну.
Слово и мнимый донос
партийному съезду.

Цель и выстрел, кончим быстро
дело грядущих времён.
Марш и повод, новый Овод
будет пред богом казнён,
а пока...

Страждущим дайте тепла,
нищим воздайте по чести.
Жизнь замыкается в круг, -
ad unum omnes.

Солнце - как ядерный друг,
плеть - как потреба гонимых.
Тучи сгущаются вдруг,
anima villis.

Старый этнический жгут,
падшие крылья.
Сбрив поседевший лоскут,
шею намыля.

Отечества сын младенчеством сыт, -
пубертатная фаза.
И ряса свисла, водка скисла,
всех зачинщиков разом
в крови обольём,
а пока...

Страждущим дайте тепла,
нищим воздайте по чести.
Жизнь замыкается в круг, -
ad unum omnes.

Солнце - как ядерный друг,
плеть - как потреба гонимых.
Тучи сгущаются вдруг,
anima villis.

Синий блеск на глазах, а в душе всё изрезано в клочья.
Высший разум за нами стоит как печать во Христе.
Муравей, осознав бытие, ищет тёмною ночью
мудрость прежних отцов, но никак, — две руки на кресте.

Я не буду скрывать — я был замыслом первого Слова.
Я не то, чтобы Бог, просто книги открыли глаза.
Не убий, славный муж. Только как? Если прежде и снова
всё так было и будет. Впредь не прячь своих глаз от отца.

Лишь тревога ушла, зной окутал, и всё повторилось.
Нерв как холст пережат, да и вены с годами лишь жмут.
Силуэт у окна, сам Христос этой ночью явился,
только помнится мне, что пришествие Христа не к добру.

Вдоль напора, как раньше, трубим о величии прежних.
Не достичь, мол, и нам всю обыденность - цикл и круг.
Вся семья отправляется в звенья пропавших и вешних,
и круги на полях всё дробят по частям старый луг.

Как же жить, как же петь? Только вот нам неясно и грамма.
Что тут правда? Что ложь? Я не знаю, и знать не хочу.
Звёзды мне говорят то, что всё есть безумная драма.
Небосвод откололся, и впредь я звездою лечу.

Страх - это просто вернуться домой:
табуретки, ремни, да отцовский кулак.
Злая мачеха, крики и вопли, — порой
ускользаю от них, заперев свой чердак.

Зарываться от груза в поэзии книг,
напиваться до смерти, уснув под столом;
уходить с головой в грёз надежностных миг,
сочиняя в мечтах мир, что будет потом.

Узорный ковёр, грань за пулей, - излом.
Чередой мутных лиц, окунаясь по горло
в дерьмо отцовского дома.

Асфиксия с залитыми подле глазами.
Выпадая в проход, окунуться по горло
в дерьмо отцовского дома.

Кухни, ругань за стенкой, гранёный стакан.
На полу стёкла: вдребезги битый сервиз.
Баррикады, надзор, каждый шаг - и в капкан
попадая, стремительно падаю вниз.

За решёткой плясать посреди плотных стен,
утопать в окружении библейских времён,
разрушая себя вслед аморфности тел,
красным холодом вен я с надеждой сплетён.

Узорный ковёр, грань за пулей, - излом.
Чередой мутных лиц, окунаюсь по горло
в дерьмо отцовского дома.

Асфиксия с залитыми подле глазами.
Выпадая в окно, окунуться по горло
в дерьмо отцовского дома.